Вместо этого мы забрались на трейлер, на который был уже прикреплен задник с символом турне, включили аппаратуру и начали играть «Brown Sugar». Нас повезли к ресторану, в то время как уже началась собираться толпа, которая последовала за нами; мы остановились на достаточное время для того, чтобы привлечь к себе внимание, а затем продолжили курс вниз по 5-й Авеню. Журналисты рысью поспешили за трейлером с криками и жалобами по поводу того, что мы обещали дать им интервью. И чем сильнее они кричали на нас, тем сильнее мы кричали на них: «Идите на…».

Мы продолжали играть и катиться, и все больше и больше народу следовало за нами пешком, словно за Крысоловом, что создало проблемы с дорожным движением во всей той части Манхэттена. Кто-то поднимался из метро, смотрел, как мы едем, и Бог его знает, о чём он думал в это время.

Копы оказались тут как тут, они старались управлять толпой, и я узнал среди них двоих с турне «Faces». Они показывали на меня пальцами и кричали: «Эй, Ронни, ты обещал мне билеты… Где мои билеты?»

Я также заметил, как Шеп Гордон вышел из-за угла со своим портфелем и направился в свой офис. Он был менеджером Эллиса Купера и Гроучо Маркса. Он заметил меня, среагировал на это и воззвал: «Какого *** вы тут делаете?» Но я не смог вступить с ним в диалог, так как и без того был занят одновременно удержанием равновесия и игрой на гитаре.

Тем же вечером мы все заселились в домик в Монтауке на восточной оконечности Лонг-Айленда, чтобы порепетировать перед турне. Я тогда даже и не знал, что это был дом Энди Уорхола. Энди ошивался рядом, но много с нами не разговаривал. Он наблюдал за нами, а я — за ним, и он всегда производил на меня впечатление человека-произведения искусства, всюду щелкая своей расписанной от руки камерой «Брауни».

Спустя месяц или вроде того мы еще оставались в Монтауке, уже почти готовые отправиться в турне, как вдруг Мик протянул мне контракт. Я стал наёмным рабочим.

В то время я сам занимался своими деловыми вопросами (наверное, это будет звучать как шутка — что именно тогда у меня впервые появился менеджер, которому я мог вполне доверять!), и пока я изучал свой контракт, Боб Эллис, менеджер Билли Престона, заметил меня и спросил, нужна ли мне помощь.

Я ответил: «Нет, зачем?»

Он сказал: «Потому что ты держишь его вверх ногами».

Я никогда не имел ни малейшего понятия, какие деньги я зарабатывал в «Faces». Единственное, что я знал — это то, что у меня хватало денег заплатить за полгода вперед за квартиру и еще немножечко оставалось на дешевый «Бентли». Я всегда ездил на «Бентли».

Я спросил Боба: «Как ты думаешь, всё ли в порядке с этим контрактом?» Он повернул контракт правильной стороной, поглядел в него и ткнул в одно место: «Вот здесь ты допустил промах. Тут. Видишь? Ты уже подписал его».

Спустя день после того, как мы приехали в дом Энди, мы устроили большую вечеринку по случаю 30-летия Бьянки. А потом мы начали работать. Сочетание музыки и живописи только подтолкнуло нас к действию, и за следующие несколько недель мне пришлось выучить 200 песен. Мы прошлись по всему репертуару «Стоунз». На самом деле я знал эти песни лучше, чем они сами, так как я вырос на них, но я никогда раньше их не играл, и поэтому заучивал партии Мика Тейлора и Брайана Джонса, а когда пришло нужное время, мне уже не составляло труда играть их все.

Уже тогда, во время репетиций перед турне или альбомом, Мик и Кит могли играть что-нибудь, а я советовал им: «Это не так, а так». Или они начинали играть не в той тональности, а я поправлял их: «Это не фа-мажор, а соль-мажор». Я все время напоминал им: «Ну же, ребята, вы же сочинили эту гр****ую вещь», и тогда один из них — обычно Кит — кричал: «Если я сочинил её, это не значит, что я знаю, как её играть».

Так что для меня музыка стала самым легким звеном в деле превращения в «роллингстоуна». Гораздо сложнее было научиться жить как «ролингстоун».

Для начала мы поселили в саду Уорхола бритоголовых монстров, и охрана нам требовалась везде. В «Faces» у нас были групи, но у «Стоунз» их было слишком много. У них были также и групи-мальчики, обычно притворявшиеся докторами. Те, кто выписывали нам рецепты.

«Стоунз» жили на совершенно другой планете — на планете тем, снов и схем. Их шоу и плакаты были грубыми и вызывающими. Когда «Faces» раскручивали альбомы, они делали это достаточно плавно. Когда же «Стоунз» раскручивали свои альбомы, они покоряли города. Когда вышел «Black and Blue», они разместили огромный биллборд на Сансет-Стрип со словами: «Я вся в синяках из-за «Роллинг Стоунз», и мне это нравится». Родителям это тоже нравилось.

У «Стоунз» все было в двух экземплярах, в том числе и сцена. Когда первая сцена устанавливалась, вторую сцену уже везли на следующий концерт. Это было в высшей степени профессионально и распланировано, и каждое шоу «Стоунз» было капитальной вещью. В «Faces» Род, я и остальные ребята просто выходили и играли. Единственным немузыкальным добавлением к сценическому набору был бар. Интервью с таким людьми, как Дэйв Маш из журнала «Крим» были урывочными мгновениями за сценой, когда мы переодевались (или напивались) в атмосфере обязательного безумия. В случае со «Стоунз» все на свете представляло собой феерию, и с годами каждая такая феерия становилась все грандиознее и интереснее. Здесь Мик летал на трапеции, а там — гремели фейерверки, и весь этот спектакль довершало световое шоу. Главная сцена была оснащена 3-мя тысячами прожекторов, а также огромными лепестками лотоса, которые открывались гидравлически, когда Кит выходил, чтобы открыть шоу песней «Honky Tonk Women». По завершении этого турне всю сцену — все эти 25 тонн — купил Кит Мун и установил в своём саду.

С вступлением в ряды «Стоунз» мне пришлось столкнуться с соответствующими роскошествами жизни. У нас был свой «Боинг-720», называемый «Starship» («Звездолёт»), в котором были спальня, гостиная, душевые, бар с органом и — иногда — голые девушки, сновавшие вдоль рядов кресел. Это был первый раз, когда я путешествовал в такой роскоши. Потом мы перемещались на шоссе и со свистом неслись к гостинице в кавалькаде автомобилей, нас сопровождал при этом полицейский эскорт.

На «Стоунз» работали люди вроде Алана Данна, которые занимались засценной логистикой; затем — те, кто заботился о невозможности проникновения чужаков в лагерь группы, у нас были здоровенные телохранители, офис-менеджеры, секретарши, сопровождающие в дороге, специалисты по планированию, и всё на свете было расписано по мелочам. Для каждого составлялись сет-листы, в которых были указаны песни, которые мы будем играть на концерте, в определенном порядке, с указанием темпа каждой из них, гитар, на которых мы будем их исполнять, и тональностей, которых мы будем придерживаться. Для нас даже печатались новостные бюллетени, которые подкладывались под двери наших гостиничных номеров, чтобы можно было знать, когда вставать с постели и что делать на следующий день.

Что касается тоски по дому, которой я страдал, будучи в «Faces» (я регулярно, чтобы постоянно ощущать в себе Йивсли, звонил маме, Арту и Теду), то в «Стоунз» её как не бывало. Я задал себе вопрос — а почему? — и Кит объяснил мне: «Потому что ты сейчас в правильной рок-н-ролльной группе».

Я спросил его: «Из-за того, что никто не тоскует по дому?»

Он ответил: «Нет, потому что у нас есть публичный фонтан в Никарагуа, названный в честь нас».

В том турне с нами выступили Клэптон, а также Карлос Сантана и Элтон Джон, хотя Элтон и переборщил с этим. В Колорадо Элтон должен был играть с нами один номер — «Honky Tonk Women», но по ходу дела он так развеселился, что оттолкнул нашего клавишника Билли Престона и остался на сцене. Это, наверняка, сильно разозлило Билли. И это уж точно разозлило нас.

Кит кричал ему через всю сцену: «Иди на…, пропусти же Билли», но Элтон не слушал. В конце шоу Мик представил Элтона как «Редж из Уотфорда». Он играл нашу вещь, а не свою, но был достаточно хорош для того, чтобы верно вступить в трех — четырех аккордах, тем самым изобразив, будто он знает наши песни.